Владимир Алексеевич Андреев — народный артист России, лауреат государственных и международных премий, художественный руководитель Московского драматического театра им. Ермоловой; профессор, руководитель кафедры актерского мастерства Российской академии театрального искусства (ГИТИС).
Владимир Алексеевич, Вы и актер, и режиссер, и преподаватель, и руководитель театра. Что первично? И как вообще становятся руководителем театра?
Начинал я с того, что был актером. В молодости не в каждую единицу времени ты задумываешься над чем-то, а просто бежишь, потом вдруг остановишься, потом не бежишь уже, но быстро идешь… А потом все чаще останавливаешься и задумываешься, оглядываешься назад, чтобы думать, как идти дальше. Но получилось так, что мой учитель, Андрей Александрович Гончаров, выдающийся деятель театра, талантливейший педагог, привел меня в педагогику. Этот вид деятельности заставил собирать накопленное и призывать не только чувства в помощь труду, но и необходимость из чувства рождать мысли. Увлекшись педагогикой, я стал заниматься режиссурой. Причем режиссурой я стал заниматься не потому, что вот так захотел, а потому, что мне предложили. Одно время руководил театром талантливый человек — Александр Шатрин, он мне просто сказал: «Володя, вам надо попробовать свои силы в режиссуре. Я вам предлагаю поставить пьесу Афиногенова „Мать своих детей“». Это была моя первая проба, первая моя режиссерская работа, и мне, конечно, очень помогали интересные артисты. Потом мне было предложено поставить еще один спектакль — уже актеры, мои товарищи по театру, предложили, и так вот дальше — больше. Поэтому — актер, педагог, режиссер, а потом уже и руководитель театра, и заведующий кафедрой.
Актер и роль — это процесс взаимопроникновения: актер воздействует на роль, дополняя ее своим опытом, но и сама роль тоже влияет на актера. Как Вас изменили Ваши роли, чему Вы у них научились?
Я первый раз отвечаю на такой вопрос… Не знаю, меняет ли роль человека или конкретно меня, но порой бывают — не часто, но бывают — такие встречи с ролевым материалом, с образом, что над какими-то параметрами начинаешь задумываться и что-то проникает в тебя даже независимо от твоего сознания. Но это возникает тогда, когда у автора есть чему поучиться, когда есть что взять на вооружение в плане чувств, в плане жизненных позиций, в плане отношения к тому или иному факту. И тогда ты говоришь автору, а вместе с тем и образу, который играешь: «Я согласен». Я не просто согласен, потому что мне так удобно как актеру, а я согласен по-человечески, личностно согласен. Но, повторяю, это бывает только тогда, когда ты встречаешься с автором глубоким, серьезным, с автором-философом, если хотите, с автором, способным логически мыслить и страдать за других.
Известно, что искусство театра и философия — близкие по духу понятия, ведь театр, как и философия, основан на изучении законов жизни. Владимир Алексеевич, Вы себя можете назвать философом?
Во всяком случае, меня моя природа приучила размышлять, думать. Ведь есть такие «постоянно действующие герои», которые не очень останавливаются на том, чтобы мыслить, — вот у них, действительно, мысли — «скакуны». А есть категория людей, которые, может быть, не успевают за временем, да и не стараются, задрав штаны, бежать за временем, но которые, изучая жизнь, все-таки создают правила, которые могут пригодиться и завтра. Я сейчас не про себя говорю — это было бы слишком нахально, но такие люди мне интересны. Я с наслаждением могу читать произведения покойного академика Лихачева. Это личность высокая — он и философ, и поэт, и страдалец, и романтик. Это человек из категории моих героев. Я побаиваюсь суровости Солженицына, но это великий человек, даже если он вдруг призывает к спору — не меня, а вообще. Все равно это удивительно, все равно это насыщено и мудростью, и большим эмоциональным зарядом, и талантом. Вот эти люди мне не просто симпатичны. А я сам, как вам сказать… кому-то могу показаться философом, кому-то просто человеком, который способен логически мыслить или учится логически мыслить, верить и страдать не только за себя, дорогого. Но иначе было бы не интересно.
Владимир Алексеевич, Ваши студенты поразили нас своей интеллигентностью, культурой и воспитанием…
Надеюсь, да. От некультурных в искусстве надо освобождаться. Если все-таки не получается преобразовать их из «буратино» в людей, у которых в голове не опилки, тогда лучше им предлагать заниматься чем-нибудь другим. Но стараться надо. Стараться надо, хотя бы с помощью своих запасов — культурных запасов, запасов своих знаний и чувствований. Некоторые студенты стремятся к этому, и ты становишься им интересен, а значит, ты должен, обязан и можешь передать им часть своих духовных накоплений. Тот же А.А. Гончаров, когда взял меня в качестве педагога в свою мастерскую на режиссерском факультете, сказал: «"Только ничего не выдумывайте, а отдавайте то, что вы накопили». А иногда у студентов сам учишься чему-то: если не изучать, то пока еще ощущать жизненные явления. Потому что время требует свежего восприятия действительности, а не просто существования в мире своих представлений позавчерашнего дня. И вот тут студенты иногда помогают тебе ощущать время.
Что самое главное и основное Вам хотелось бы заложить в своих учеников? Многое может уйти, многое может забыться, но что должно остаться у них от ваших встреч, от занятий?
Что Театр все-таки не зависит от жанрового прикосновения, что театр призван защищать человечность. А зачем он иначе нужен — во имя того, чтобы утверждать жестокость? Нет, бороться с ней, пусть средствами иногда не очень веселыми, иногда жесткими, но все-таки во имя защиты человеческого в человеке. Я снова сейчас повторяю своего учителя — Андрея Александровича Гончарова, который говорил: «Ставя пьесу, пусть даже драму, трагедию, все-таки представлять себе, что в конце вдруг возникает свет — пусть хоть свечечка, если не люстра, не лампа… Пусть хоть свечечка светит, чтобы было, куда идти…» Вот встречаешь актеров - физически сильных, способных двигаться, способных решать формальные задачи, интересные и смелые, способных фехтовать, если потребуется, способных участвовать в сцене боя… Но к этому-то еще хочется, чтобы были глаза! Глаза — это все-таки визитная карточка души. И вот если душа научалась бы трудиться и не уставала бы трудиться в будущем… На это направляешь все силы и надежды, работая с ребятами. Иногда это получается. Другое дело, что себя надо постоянно проверять, свое право учителя.
Станиславский, Михаил Чехов много писали о театре будущего. Как Вы видите театр будущего?
Лично мой театр будущего, если оно еще светит мне, — это все-таки успеть сделать то, что я еще не сделал, не доделал из того, что мыслится, из того, во что верится. И чтобы, утверждая основы искусства — реалистического, но не бесформенного — все-таки выразить в наибольшей полноте жизнь, выразить жизнь в ее наиболее остром и интересном проявлении. Потому что, когда я вижу просто формальные, бездумные изыски, я думаю: «Ну и что?» Нет, такое, наверное, тоже нужно — ну, дурачатся люди, надевают маски, придумывают какие-то выкрутасы. Но нельзя же подпитывать общество только вот этими игрищами, простите меня, пусть даже ярким, но баловством. Вы мне скажете: «Это у вас от старомодности». Может быть. Но я знаю, что многие люди, значительно моложе меня, до сих пор не разучились читать, не разучились фантазировать, не разучились изучать природу — и свою собственную, и природу вокруг. Я думаю, что это очень интересный процесс для человека. Меня беспокоит, что порой даже люди, носящие звание артиста, художника, не всегда задумываются о том, что они предлагают молодому поколению. Я сейчас не говорю об умничании, о пробирочной элитарности, я говорю сейчас о том нормальном и живом, что должно обязательно сохраняться и развиваться.
Когда я слышу о трагедии в Нью-Йорке и Вашингтоне, я ловлю себя на том, что меня больше всего ошеломляет и беспокоит горе людей, страдание людей. Я понимаю, что политики, вслед за этим первовосприятием, начинают рассуждать: «А кто виновен? Только ли те, кто осуществил, или те, кто подвел к этому?..» Наверное, эти рассуждения необходимы. Но для меня все-таки первое — это боль по поводу страдания людей, по поводу погибших жизней, по поводу того, что сейчас происходит с теми, кто остался жив, в то время как их близкие погибли. Мне кажется, что и завтра эти свойства должны воспитываться в человеке средствами искусства. А когда я слышу или вижу, как радуются по поводу того, что произошло… Да что ж такое, даже в борьбе и в войне победа-то достигаться должна другими средствами!
Наверное, искусство, и в частности театр, мало что может изменить в плане глобальном, но для тех, кто приходит и вдруг задумывается, страдает или надеется вместе с тобой или образом, который ты создаешь, — это уже много. Так же как очень важно человека зарядить хорошим настроением, подарить ему радость, тепло, подарить ему снова напоминание о том, что существует такой важный фактор, как любовь. По-моему, и в будущем театр должен заниматься этим. Ведь он занимался этим многие столетия. И древние греки завершали все свои представления призывом к милосердию.
Вы видите зрителя со сцены. Как изменился зритель в последнее время?
В последнее время прибавилось всякого рода средств, чтобы развлекать, забавлять зрителя, и возможности проявления зрительских интересов очень разнообразны.
Я как-то наблюдал одну сцену. На Манежной закончился концерт какой-то группы или эстрадной певицы. И одновременно в театре закончился спектакль. И я обратил внимание, какая разная молодежь шла. Ребята с Манежной шли, разбрасывая банки, бутылки и пакеты, шли мощным потоком, заряженные… «Чем?» — спросил я себя. Интуитивным желанием сбивать урны? Искать выход накопленной энергии? А из театра молодежь выходила другая. Может быть, потому, что в этот вечер ей был предложен другой жанр, иной вид искусства?
Я все время возвращаюсь к этому недавнему своему впечатлению. Репертуарная политика сегодня, в силу незаинтересованности главных, мельчает, их занимает главным образом массовый интерес. Это мое беспокойство мало что может изменить, но я знаю, что многие мои коллеги мыслят и чувствуют примерно так же. И я говорю себе: пусть не очень широкий круг людей воспитывается на почве этих вот размышлений, ощущений, но если они есть рядом с тобой, если от встреч возникает единение, то это уже важно.
Знакомо ли Вам чувство одиночества?
Набоков сказал однажды, что одиночество как положение исправлению подлежит, но одиночество как состояние — болезнь неизлечимая. Иногда я оказываюсь в положении одиночества, но пока всегда, слава Богу, вовремя ощущаю, что это не состояние. А если оно посещает на мгновение, а потом тает, значит, это не диагноз, не болезнь. Иногда сам себе говоришь: хорошо иногда посуществовать в одиночестве; но это не значит, что ты одинок. Потому что от людей, любя их, тоже иногда устаешь, а для того, чтобы снова захотеть встречаться с людьми и действовать с ними вместе, иногда надо остановиться, оглянуться и побыть одному.
Владимир Алексеевич, Ваши герои все сталкиваются с выбором в жизни, с перекрестками судьбы. А вы верите в Судьбу?
Почему-то я еще из школы помню, как учитель рассказывал о мойрах, богинях судьбы… Я верю в то, что предначертанное Создателем должно осуществиться. Но Бог как бы подсказывает нам, что многое из того, что происходит, — не все, но многое - зависит и от нас, от нашего поведения, от нашего разума, от наших чувств. Это так. Это не значит, что надо жить и просчитывать каждый свой шаг, но задумываться, что тебе подсказывает Всевышний, наверное, надо. Но я это делаю не всегда.
Владимир Алексеевич, что Вам помогает не бояться в жизни?
А я не могу сказать, что ничего не боюсь. Я боюсь периодически. Начиная с самых маленьких, незначительных вещей. Я боюсь, начиная работать над ролью, и с годами все больше и больше, что вдруг не заладится. Я боюсь, что пьеса, которую я хочу поставить со своими коллегами, вдруг окажется сегодня ненужной зрителю, который идет в театр просто отдохнуть. Боюсь за ближних своих, беспокоюсь, если точнее. Порой просыпаюсь утром, и чувство если не страха, то тревоги меня не покидает. Но это не значит, что я все время боюсь. Когда я вновь чувствую на сцене какую-то странную радость от того, что присутствую здесь и проживаю жизнь своего героя, то уходят эти страхи и возникает старомодное ощущение присутствия вдохновения…
Владимир Алексеевич, если бы в Вашей воле было что-либо изменить в этом мире прямо сейчас, с чего бы Вы начали?
Сегодня я бы уже не замахнулся на то, чтобы менять мир. Я бы мог пожелать этому миру и людям, от которых зависит многое или что-то зависит… Я бы пожелал прежде чем декларировать — думать. Прежде чем совершать поступки, от которых зависит судьба нации, — посчитать хотя бы до семи. Потому что очень часто высказанное бежит впереди проверенной мысли, очень часто лозунг рождается на пустом месте. Знаете ли, сейчас время какого-то цинизма. Но ведь если человек, от которого ничего или мало что зависит, может себе позволить быть циником — пожалуйста, а если цинично себя ведет человек, от которого зависят судьбы многих людей, то тут у меня возникает чувство протеста. Хорошо, когда ты зависишь от человека, который способен услышать, увидеть, понять, попытаться хотя бы понять тебя. А если человек за тебя решает — быть или не быть — обидно. Хотя я уверен, что то, о чем я сейчас размышляю, все-таки не глобально вклинилось в наше существование. Иначе было бы нехорошо… Но это уже другое, это я уже о политике заговорил. Господь с ней… если он когда-нибудь будет с ней.
Мы знаем, что Вы очень любите природу. Чему Вас учит природа?
Она учит, что выше закона — только Любовь, что выше права — лишь милость, выше справедливости — лишь прощение. Это не я сказал, это сказал патриарх Алексий II. Самое главное, что я в это поверил.
В одной пьесе человек спас женщину, пытавшуюся покончить с собой. Он хочет вывести ее из этого опасного состояния. Он говорит: «Надо жить!» А она: «А зачем?» — «Вы талантливы. Для того чтобы работать». — «А зачем работать?» — «Как зачем? Для того чтобы жить».
Колесо бессмысленное получается. Но колесо бессмысленное получается тогда, когда у человека нет идеи. Когда ты работаешь и живешь, и при этом не уходит начало идейное, оно подкрепляет твое существование. Все-таки идея — это мысль. И если она остается, сохраняется эта мысль, которая тебе помогает книгу открыть, к ученикам придти, в зал театральный войти, к выходу на сцену приготовиться…
Важно, чтобы идея не угасала. Но ведь это… не заставишь себя. Это или есть, или нет.
