В глухом уголке Венеции, на набережной Сан-Патерниано, стоит ветхий палаццо XVII века. Сероватая штукатурка, покрывающая фасад, местами облупилась, но, как и раньше, прекрасны его архитектурные линии, гармонично сочетание окон и изящных балконов — все говорит о том, что когда-то это трехэтажное здание выглядело совсем иначе. Четыре широкие арки, прикрытые затейливыми ажурными решетками, образуют первый этаж, стрельчатые окна второго и третьего выполнены из желтого мрамора, на фасаде портал с колоннами, украшенными каменными вазами. Над карнизом беломраморные статуи муз, ведь бывший владелец дворца граф Гоцци был великим поэтом и гениальным сказочником. Это он, Карло Гоцци, запечатлел в своих фантастических комедиях яркую праздничность и таинственность Венеции. Читателю его имя напомнит легендарную постановку Е. Вахтангова «Принцесса Турандот» или не менее известный спектакль В. Мейерхольда «Любовь к трем апельсинам».
Гоцци родился в старинном прадедовском полуразрушенном дворце. Его отец, граф Джакопо-Антонио Гоцци, был типичным венецианским аристократом — непрактичным, легкомысленным, скептическим; мать Анджела Тьеполо отличалась высокомерным, властным характером. Главную роль в семье играл старший брат Карло — писатель и журналист Гаспаро Гоцци, женатый на известной поэтессе Луизе Бергали. После смерти их матери Луиза захватила управление всем имуществом графов Гоцци, и вскоре семья разорилась окончательно, а родовой дворец превратился в жалкий, запущенный дом, покрытый пылью и паутиной. С детских лет будущий великий сказочник видел вокруг себя страшное оскудение, почти нищету, отчаянную борьбу за существование. Стремясь стать материально независимым, в 20 лет он поступил на военную службу, соответствовавшую его аристократическому происхождению, — отправился в Далмацию в свите генерального интенданта Венеции. Однако военная карьера пришлась ему не по вкусу, четыре года спустя он вернулся в Венецию и прожил там до конца своих дней, никуда уже не уезжая.
Дома его ждали полное разорение и нищета. Чтобы спасти остатки родового имущества, он вел судебные процессы, выкупал и ремонтировал заложенные дома и через несколько лет обеспечил своим близким сносное существование, а сам смог предаться любимому занятию — сочинению стихов.
Венецию XVIII века называют городом маски. Никогда и нигде больше жизнь не была так похожа на театральное зрелище: венецианцы тех времен чувствовали себя участниками какой-то бесконечной комедии, разыгрывавшейся на улицах и площадях, — и с радостью и страстью рядились и надевали маски в дни карнавала. Жизнь в городе была вечным праздником. Известный историк XIX века Ф. Монье писал: «Венеция накопила за собой слишком много истории... и пролила слишком много крови. Она слишком долго и слишком далеко отправляла свои страшные галеры, слишком много мечтала о грандиозных предназначениях и слишком многие из них осуществила... После трудной недели настало наконец воскресенье и начался праздник. Ее население — это праздничная и праздная толпа: поэты и приживальщики, парикмахеры и ростовщики, певцы, веселые женщины, танцовщицы, актрисы, сводники и банкометы, все, что живет удовольствиями или создает их. Благословенный час театра или концерта — это час их праздника... Жизнь покинула огромные давящие дворцы, она стала общей и уличной и весело разлилась ярмаркой по всему городу...
С первого воскресенья в октябре и до Рождества, с 6 января и до первого дня поста, в день святого Марка, в праздник Вознесения, в день выборов дожа и других должностных лиц каждому из венецианцев было позволено носить маску. В эти дни открыты театры, это карнавал, и он длится... полгода... все ходят в масках, начиная с дожа и кончая последней служанкой. В маске исполняют свои дела, защищают процессы, покупают рыбу, пишут, делают визиты. В маске можно все сказать и на все осмелиться; разрешенная Республикой маска находится под ее покровительством... Маскированным можно войти всюду: в салон, в канцелярию, в монастырь, на бал, в Ридотто... Никаких преград, никаких званий. Нет больше ни патриция в длинной мантии, ни носильщика, который целует ее край, ни шпиона, ни монахини, ни дамы, ни инквизитора, ни фигляра, ни бедняка, ни иностранца. Нет ничего, кроме одного титула и одного существа — Синьор Маска».
Однако около 1755 года для каждого, кто любил эту комедию масок и видел в ней яркое проявление итальянского народного гения, настали печальные дни. Последняя комедийная труппа знаменитого арлекина Саки покинула родной город и в поисках заработков направилась в далекую Португалию. В театрах шли одни лишь трагедии аббата Кьяри, переведенные с французского, и пьесы Гольдони, подражающие французским.
Однажды в книжной лавке Боттинелли, что находилась в темном закоулке за Торре дель Оролоджио, встретились несколько литераторов. В их числе был и сам Гольдони. Опьяненный успехом, он долго рассказывал о значении сделанного им переворота в итальянском театре, осыпал насмешками и бранью старую комедию масок. Тогда один из присутствующих, высокий и худой человек, молча сидевший до тех пор на связке книг, поднялся и воскликнул: «Клянусь, что с помощью масок нашей старой комедии я соберу больше зрителей на ЧЛюбовь к трем апельсинам“, чем вы на разные ваши Памелы и Ирканы». Все рассмеялись этой шутке графа Карло Гоцци — «Любовь к трем апельсинам» была народной сказкой, которую няньки рассказывали маленьким детям. Но он не думал шутить, и Венеция скоро убедилась в этом.
Гоцци обожал народную поэзию, сказку, комедию масок, называл ее гордостью Италии и взялся доказать своим противникам, что «искусное построение пьесы, правильное развитие ее действия и гармонический стиль достаточны, чтобы придать детскому фантастическому сюжету, разработанному в плане серьезного представления, полную иллюзию правды и приковать к нему внимание всякого человека» — так он потом напишет в мемуарах. 25 января 1761 года труппа актеров комедии масок знаменитого Антонио Саки, неожиданно вернувшаяся из Лиссабона, сыграла в театре Сан-Самуэле пьесу Гоцци «Любовь к трем апельсинам». Сквозные роли четырех масок в ней исполнили блистательные актеры, понимавшие, как важна была эта битва за старую народную комедию. И вышли из нее победителями! Торжество Гоцци было полным. «Я знал, — скажет он, — с кем имею дело, — у венецианцев есть любовь к чудесному. Гольдони заглушил это поэтическое чувство и тем оболгал наш национальный характер. Теперь надо было его пробудить снова». Так началось возрождение театра масок.
Павел Муратов в своей замечательной книге «Образы Италии» называет сказки Гоцци «записанными снами, может быть снами наяву, некоего чудака и мечтателя». В них есть говорящие голуби, короли, обращенные в оленей, и коварные трусы, принимающие вид королей... Там статуи хохочут, как только солжет женщина, там есть лестницы, имеющие 40 702 004 ступени, и полные яств столы, возникающие среди пустыни, откуда исходит голос, при звуках которого та становится садом. Действующие лица — это короли настоящие и короли карточные, очарованные принцессы, маги, министры, визири, драконы, птицы, статуи с Пьяццы и еще — четыре маски знаменитой труппы Саки: Тарталья, Труффальдино, Бригелла и Панталоне. В своем дворце, порожденном ночью, прекрасная Барбарина не может утешиться оттого, что все блага на земле дались ей без труда, но нет у нее пляшущей Золотой воды и Поющего яблока. Норандо, правитель Дамаска, плавает на морском чудовище; путешествия на Луну совершаются в мгновение ока. Происходят землетрясения, вихри, волшебства, видения, чудеса. Ничто ничем не оправдывается, ничто не может быть объяснено законами здравого смысла.
«Карло Гоцци создал новое искусство, а тот, кто создает искусство, становится его рабом; он нечаянно вызвал волшебство и чары сверхъестественного мира, и сверхъестественное не захотело теперь отпустить своего заклинателя», — заметила известная английская писательница и критик XIX века Вернон Ли в книге «Италия».
Это подтверждает и сам Гоцци в своих «Бесполезных воспоминаниях», которые он опубликовал в 1797 году. Третья глава их полностью посвящена его общению с миром духов и фей. В ней подробно рассказывается, как эти таинственные существа мстили ему, когда он слишком дерзко подвергал их в своих комедиях насмешкам Арлекина и Бригеллы.
Именно «месть духов», уверяет Гоцци, заставила его в конце концов бросить писание волшебных сказок: «Нельзя играть безнаказанно с демонами и феями. Из мира духов нельзя уйти так легко, как хотелось бы, раз только бросился в него безрассудно. Все шло хорошо до представления ЧТурандот“. Невидимые силы прощали мне эти первые опыты. Но вот ЧЖенщина-Змея“ и ЧЗобеида“ заставили таинственный мир обратить внимание на мою дерзость. ЧСинее чудовище“ и ЧЗеленая птичка“ возбудили его ропот... Но я был слишком молод, чтобы оценить настоящую опасность, которая мне угрожала. В день представления ЧЦаря джиннов“ негодование невидимых врагов проявилось ясно. На мне были новые панталоны, и я пил кофе за кулисами. Занавес поднялся. Густая притихшая толпа наполняла театр. Пьеса уже началась, и все указывало на успех, как вдруг непобедимый страх овладел мною, и меня охватила дрожь. Мои руки сделали неловкое движение, и я опрокинул чашку кофе на свои новые шелковые панталоны. Спеша пробраться в актерское фойе, я поскользнулся на лестнице и разорвал на колене злосчастные панталоны, уже залитые кофе».
Таинственные силы преследовали Гоцци и на улицах Венеции: «Зима ли была или лето, беру небо в свидетели, никогда, о никогда внезапный ливень не разражался над городом без того, чтобы я не был на улице и не под зонтом. Восемь раз из десяти в течение всей моей жизни, как только я хотел быть один и работать, надоедливый посетитель непременно прерывал меня и доводил мое терпение до крайних пределов. Восемь раз из десяти, как только я начинал бриться, сейчас же раздавался звонок, и оказывалось, что кому-то надо говорить со мной безотлагательно. В самое лучшее время года, в самую сухую погоду, уж если где-нибудь между плит мостовой таилась хоть одна лужа, злой дух толкал как раз туда мою рассеянную ногу. Когда одна из тех печальных необходимостей, на которые обрекла нас природа, заставляла меня искать на улице укромного уголка, ни разу не случалось, чтобы враждебные демоны не заставили пройти около меня красивую даму, — или даже передо мной отворялась дверь, и оттуда выходило целое общество, приводя в отчаяние мою скромность».
Однажды Гоцци возвращался из своего имения во Фриули. Дело было в ноябре, и он подъезжал к Венеции измученный холодом и трудной дорогой, желая только одного — поужинать и лечь спать. Но приближаясь к своему дому, он с удивлением увидел, что улица запружена толпой масок. К центральному входу пробраться было невозможно, и Гоцци пришлось воспользоваться потайной дверью, находившейся со стороны канала. На мостике он остановился в изумлении: в ярко освещенных окнах были видны пары, танцевавшие под громкую музыку. Гоцци едва впустили в дом, а узнав, кто он, сообщили, что сенатор Брагадин, его сосед, отмечающий свое избрание в Совет Венеции, благодарит графа за любезное позволение соединить их дворцы, чтобы использовать оба палаццо для праздника. «Сколько же продлится это празднество?» — мог только проговорить про Гоцци. «Чтобы не солгать вам, — ответил дворецкий, — три дня и три ночи». Эти три дня и три ночи бедный сказочник провел в гостинице. Когда все кончилось, он отправился с визитом к Брагадину, и тот, рассыпавшись в благодарностях, рассказал Гоцци, что получил разрешение, подписанное... им самим! «Я первый раз слышал про это письмо и про ответ. Я без труда угадал, откуда все это идет. Все эти вещи не подлежат объяснению. Их надо оставить в скрывающем их тумане».
Карло Гоцци напечатал мемуары в год, когда Венеция, захваченная войсками Наполеона, перестала существовать. От этого времени сохранилось одно его письмо. «Я всегда буду старым ребенком, — писал он. — Я не могу восстать на мое прошлое и не могу идти против моей совести, — хотя бы из упрямства или из самолюбия; поэтому я смотрю, слушаю и молчу. В том, что я мог бы сказать, было бы противоречие между моим рассудком и моим чувством. Я не без ужаса восхищаюсь страшными истинами, которые с ружьем в руках явились из-за Альп. Но мое венецианское сердце обливается кровью, когда я вижу, что мое отечество погибло и что исчезло даже его имя. Вы скажете, что я мелочен и что я должен гордиться новым, более обширным и сильным отечеством. Но в мои годы трудно иметь молодую гибкость и изворотливость суждений.
На набережной Скьявони есть скамья, где я сижу охотнее, чем где-либо: мне там хорошо. Вы не решитесь сказать, что я обязан любить всю набережную так же, как это излюбленное мною место; отчего же вы хотите, чтобы я раздвинул границы моего патриотизма? Пусть это сделают мои племянники».
Павел Муратов назвал Гоцци последним венецианцем. Но его можно назвать и первым романтиком. Уже в конце XVIII — начале XIX века немецкие и французские романтики увидели в нем своего предшественника. Об этом свидетельствуют восторженные высказывания Гете, Шиллера, Шлегеля, Тика, Гофмана, мадам де Сталь, Нодье, Готье. Влияние Карло Гоцци ощущается и в творчестве гениального датского сказочника Ганса Христиана Андерсена.
